LA CURE
Paris, novembre 2004 :
« Il est bon d’avoir aperçu l’inexistence d’un
ordre, d’avoir tenté d’y échapper ».
Jacques Rigaut, dandy dadaïste.
De
ma cure de désinto personnelle je me souviens que c’était en été, il y a
vingt-cinq ans, à la saison où les dealers sont à la plage et Paris au régime
sec. Dans un appartement prêté par des amis en vacances, j’avais plus ou moins
volontairement perdu mon dernier paquet d’héro — peut-être embarqué par mes
amis sur le départ, après tout — et commencé le traitement de calmants et de
vitamines prescrit par un toubib marron qui ne croyait pas du tout que j’allais
réussir à décrocher. Plusieurs espèces de nouvelles cellules s’étaient aussitôt
mutipliées dans ma circulation sanguine, corrosives comme des particules
d’acide. Ça se produisait au bout d’environ deux ans d’usage, et j’étais assez
jeune pour qu’une vigueur relative revienne rapidement. Néanmoins, l’héroïne de
l’époque — souvent venue de Thaïlande par les circuits dits « de
fourmi » qui devinrent un temps la règle après le démantèlement de la
French Connection — était d’une pureté difficile à imaginer aujourd’hui, et le
sevrage en conséquence. À la vérité, un soir, pour une raison quelconque,
j’avais été pris de panique à l’idée de continuer — peut-être aussi tenté de
laisser tomber avant l’été et la migration saisonnière des dealers sur la Côte
d’Azur .
Une désinto de privilégié, seul dans un
appartement pourvu d’une télé, d’un épicier arabe juste en bas, et d’un peu
d’argent sans doute, ou de provisions laissées par mes amis compatissants, je
ne m’en souviens plus. Tous les matins — notion relative en raison de
l’irrégularité du sommeil — je me jurais en allumant la télé de ne plus jamais
me contraindre à vivre ça, cette déchéance—
évacuer du liquide par tous les pores d’une carcasse raidie par les
crampes. Au bout d’un certain temps, immergé en nausée des grands fonds devant
des séries américaines débiles, je recommençais à manger et garder mes repas,
ça allait mieux. Ce qui m’avait le plus gêné — en plus de la faiblesse, et de
la courante — dans cette stupeur maladive provoquée par la coïncidence de
l’abrutissement des calmants avec les souffrances du manque, c’était qu’elle
m’avait plongé dans une sorte de méditation morose entrecoupée de hauts-le-cœurs
fulgurants, par exemple quand il m’était venu l’idée archi usée que la poudre
était un biberon. L’image de la tétine se superposant au souvenir douceâtre de
l’opiacé coupé au lactose — le spasme m’avait propulsé dans la salle de bains.
Quelques jours plus tard —six ou sept quand même — dans ce Paris de fin
juillet, la solitude avait commencé à me peser à un tel point que je m’étais
mis à marcher dans les rues pleines de touristes pour des promenades bientôt
interminables dont le prétexte était d’aller voir telle ou telle personne que
je savais parfaitement en vacances quelque part, en montagne, à la mer, dans
les îles, chez sa sœur, chez son mec, chez sa mère. Ne trouvant à domicile
aucune des personnes auxquelles je rendais visite, j’étais bien sûr aussi
soulagé que déçu, au moins ils ne me verraient pas dans cet état. Il me semble
que l’idée abstraite de leur présence, confirmée par l’existence de leurs
boîtes aux lettres, suffisait pour me sentir mieux. L’avantage était de fournir
un but à mes errances thérapeutiques. Car en effet, comme disent les sectes
militaristes de la désinto, l’épuisement a des vertus. Surtout pour retrouver
le sommeil.
Les
quelques incidents qui s’étaient déroulés pendant mes interminables trajets
nocturnes dans Paris s’étaient tous dénoués sans dommages pour moi, très
probablement parce que je doutais être assez réel pour que les types
patibulaires qui m’entouraient au coin d’une rue me cassent vraiment la gueule,
que les flics en maraude à la suivante perdent leur temps à taper au fichier un
organisme imaginaire. Sur un tapis d’hébétude, je me volatilisais.
En arrivant à la maison, je m’effondrais sur
le lit. Sans arriver à dormir. Les jeunes cellules corrosives entraient en
dissidence juste au moment où je comptais sombrer jusqu’au lendemain. Il
fallait avaler des calmants, allumer la télé à tout hasard — quelquefois, en
été, ils programmaient très tard des séries américaines un peu trop violentes.
On finissait par perdre conscience, mais le sommeil avait pris son temps.
Un
matin —notion que mes marches de nuit avaient allongé jusqu’à deux heures de
l’après-midi — je me suis réveillé dans un lit presque sec avec l’idée de
l’alcool. Vers huit heures du soir le même jour, était revenue la force d’aller
dans un bar, de boire, mais aussi de parler à des humains et non plus seulement
aux sirènes de la dope. J’avais changé de peau.
TM, 2004.
De même que Morphine Monojet, le texte qui précède a été écrit après un deuil. L'amie Kira Sapguir l'a traduit en russe. Pour nos lecteurs russophones!…
De même que Morphine Monojet, le texte qui précède a été écrit après un deuil. L'amie Kira Sapguir l'a traduit en russe. Pour nos lecteurs russophones!…
Тьерри Мариньяк
Курс лечения
Что ж, позволю себе наглость - рассказать
об этом.
Эта история отчасти вошла в пролог моей
книги «Винт, черный роман о наркоманах Украины». Она не может служить примером
для подражания — это всего лишь размытые черты неявного в мутном потоке неясно
видимого.
«Рекомендуется, заметив
несостоятельность порядка, попытаться игнорировать его»
Жак
Риго, дэнди дадаизма
Париж, ноябрь 2004-го
От всего своего курса
авто-дезинтоксикации, я помню лишь, что это было летом, где-то в 80-х, когда
все дилеры греются на пляжах, а в Париже посему голяк.
В квартире, одолженной мне друзьями,
отбывшими на отдых, я более или менее сознательно потерял последний пакетик герыча
— который, быть может, уволокли с собой мои приятели, кто знает? - и начал
процесс очищения успокоительными снадобьями и витаминами, прописанными мне "Стремным лепилой" врачом, который, само собой, ни на минуту не верил в то, что я соскочу.
Сразу же в моей крови пошли скапливаться
свеженькие кровяные капсулки, едкие, словно серная кислота. Такая реакция — обычно следствие двухлетнего
употребления вещества, но я был еще довольно молод, и моя жизненная сила
возвращалась. относительно быстро.
Тем
не менее, героин той поры — зачастую доставлявшийся из Тайланда, так сказать,
«муравьиным ходом» – после того как размотали «французскую сеть» –был неслыханной чистоты, а, стало быть, причиной привыкания столь же стойкого, сколь
и немедленного.
По правде говоря, как-то вечером, меня отчего-то охватила паника при мысли, что я буду продолжать — и, возможно,
оттого мне по-настоящему захотелось завязать
еще до лета и сезонной миграции дилеров на Лазурный берег.
Холодный пот
В общем, я был эдаким привилегированным
«нарком в процессе завязки» - один в квартире друзей, с теликом, арабской лавчонкой внизу и
небольшим количеством непонятно откуда взявшихся деньжат, возможно, одолженных
мне сердобольными приятелями — впрочем, помню не очень хорошо...
Каждое утро — впрочем, в моем случае,
понятии весьма приблизительном из-за скачков сна — я, включал телек, проклиная
все на свете, и все то, что я предпринял — эту абстягу, и то, как я изливал и
источал пот из всех пор моего тела,
скрученного судорогами.
Какое-то время, с ощущением тошнотворного
омерзения я смотрел дебильные американские теле-многоходовки; я все же тем не
менее, уже спустя какое-то время был способен есть и удерживать в себе
пищу. В общем, похоже, дело шло на лад.
Более всего меня смущало то, что к
слабости и поносу добавился болезненный ступор из-за воздействия отупляющих
успокоительных снадобий вкупе со страданиями из-за абстиненции. Но вот что больше всего на меня
подействовало: - так это муторная медитация вперемешку с чудовищными взрывами
рвоты, например, при мысли о детской бутылочке с соской, наполненной
порошковым молоком. Видение этой соски в моей голове накладывалась на
воспоминание о приторном запахе опиата, разбавленного лактозой — и вот уже
рвотная спазма катапультировует меня в ванную вновь...
Спустя несколько дней — то бишь дней через
пять-шесть — в Париже в конце июля — одиночество начало на меня давить
настолько, что я стал вышагивать по улицам, заполненным туристами. Эти прогулки
вскоре стали вовсе нескончаемыми — под предлогом встречи с тем или иным
персонажем, который, к тому же, - как я это великолепно знал - был в это время
в отпуске в горах, на море, на островах,
у сестры, у хахаля, у матери.
Не обнаружив никого из тех, к кому я шел,
я был, само собой, скорее доволен нежели расстроен, поскольку они хотя бы не
видели, в каким я состоянии.
Мне кажется, что чисто абстрактная идея их присутствия, подтверждаемая наличием почтовых ящиков, сама по себе была достаточной, чтобы
почувствовать себя лучше.
Главное было — создать для себя цель, а
таковой стали для меня эти терапевтические блуждания. Поскольку, на самом деле, как говорят воители
борьбы с наркоманией, усталость
благотворна. И в первую очередь она
возвращает сон.
Проблеск реальности
Некоторые инциденты, случившиеся у меня во
время моих бесконечных ночных блужданий по Парижу, произошли для меня без
особых последствий. Возможно, это оттого, что я был настолько не уверен в
собственной реальности, что даже шпана, крутившаяся вокруг, не особенно стремилась заехать мне в морду; а
если бы менты попытались бы меня обчистить им это бы не удалось
Вернувшись домой, я валился в кровать. Без
возможности уснуть. Молодые разъедающие клетки начинали воинственно бушевать именно тогда, когда я мечтал
провалиться в сон до утра.
Надо было проглотить успокоительные,
зажечь телевизор, смотреть наугад американские сериалы — летом, поздней ночью,
они бывали порой чересчур жестокими. В конце концов, наступала потеря сознания
— сон брал свое.
Ящерица осенью
Однажды утром — понятие, которое, впрочем,
после моих ночных прогулок растягивалось порой до двух часов пополудни — я
проснулся в постели, почти сухой, не истекая потом, и с четкой идеей о выпивке.
К восьми вечера того же дня, меня уже затянуло в бар, не только для того, чтобы напиться, но еще чтобы общаться с себе
подобными, а не с одними только допинговыми химерами.
Я сменил шкуру.
Тьерри Мариньяк, 2004.
Перевод К. Сапгир
